Название: nervous [system] (нервная [система])
Автор: decoy (Basu Dei)
Фэндом: The GazettE, Exist†Trace
Жанр: Slash, AU, Angst, Dark, Drama, Horror, Crossover
Рейтинг: R
Пейринг: Kai/Ruki, Ruki/Kai, Uruha/Kai, Uruha/Ruki, Aoi/Ruki, Uruha/Aoi.
Статус: в процессе
Размещение: с моего личного "да".

Спойлер:

От автора:
Странная работа. Не ищите в ней глубокого смысла. А еще это история наоборот. Совсем наоборот.
Детально прорисованные сцены сексуального характера и литры крови в программу не входят. Тяжелый слог, возможно матерное слово, оригинальные male-персонажи, душевнобольные, страдающие диссоциативным расстройством личности, убийство и насилие различного характера – присутствуют. Психически неуравновешенных личностей прошу от прочтения воздержаться. За «моральные увечья», которые вы можете получить в ходе прочтения, автор не несет никакой ответственности.
А еще стиль иногда страдает, каюсь, но ничего не могу поделать.
И, читатели, если прочитали, и у вас есть, что сказать, скажите это, очень прошу. В любой форме. Сделайте ничтожной мне услугу.

Он, наверное, был болен, безоговорочно и смертельно болен.

Горячее, обливающееся кровью, сердце в тощей его груди билось неровно и нервно, словно бы ему осталось недолго, словно бы остановится вскоре, а потом будет медленно и неспокойно остывать. Это будет почти что безболезненно, зато мучительно долго.

- Отпустишь ли ты меня, Ева? – отчаянно вбирая молчаливый воздух в легкие, что царапает дыхательное горло, выдохнул неподвижно лежащий на смятых простынях парень. Белоснежные, как нежные лепестки цветов орхидеи, волосы липли к влажному от, выступившего из-за лихорадки, пота лбу. Дышал он часто, с перебоями, отрывисто, как в последний раз.

С трудом различая силуэты теряющейся в предрассветном сумраке комнаты сквозь поволоку на глазах, больной задержал взгляд на размытой, стоящей против белого света, льющегося в окно, чернильно-черной фигуре молодого мужчины. Фигура была неподвижной, как будто бы угрюмой и невозможно чужеродной в окружении девственного белого немого света. И хотя взгляд безымянного обладателя был печальный и чем-то серьезно обеспокоенный, жесткая и шершавая улыбка, коснувшаяся губ, никак не могла не уродовать лицо. Но, к счастью ли, к огорчению ли, «улыбка» так и достигла столь желанного, пребывавшего почти что в безмолвном беспамятстве, адресата, уже покинутого и разумом, и волей, и рассудком.

Он, как мог, боролся. Но вскоре тело изменило несчастному юноше. И зрение покинуло его, оставив в бестелесной, затягивающей на дно, темноте. Тонкие влажные пальцы судорожно сжали тонкую ткань. Он уже не мог бороться. В нем не было ни желания, ни смелости противиться этой всепоглощающей слабости, этой немощности и беспомощности. Отсутствие способности сопротивляться и здраво мыслить успокаивало. Никто не будет его мучить. Никому не нужен результат неудавшихся опытов и экспериментов. Никому не нужен такой, как он.

Кому нужен был, тех, наверное, уже нет в живых. Бог не был милостив с ним. Какая жалость.

Истерзанная душа безболезненно, почти добровольно, принимала на себя осознание собственной беспомощности, болезненной немощности в каждом движении и несмелом вздохе тяжелого больничного воздуха, обреченность, дробящую на сегменты позвоночник, обещающую склонить пред неизвестностью колени и спину, пред отсвечивающим холодной сталью топором палача - голову.

И этой слабости он ведь покорен, не смеет перечить. С этой частью себя он уже готов примириться. Пока что. На ближайшие, стремительно затягивающие в своей гремучей трясине, 48 часов. Да, доктор сказал, что для него все закончится через 48 часов. И будет Рай... Его последние 48 часов. И с этим не прозвучавшим голосом Евы приговором, не смело представляя себе стекающую с растрескавшихся губ улыбку, сползающую со скул и щек неправдоподобно-равнодушную тень убитого спокойствия, затянутый в петлю собственного бессилия, он, пожалуй, согласен. Почти.

Никому не нужен такой, как он. Это дитя Евы должно быть убито еще в зародыше. Кто-нибудь позвольте ему не родиться. Убейте его. Убейте. Убейте!

Зрение постепенно возвращалось. Перед мутным взором вновь возникли блеклые почти выцветшие стены больничной палаты. Безликий мужчина оказался в невероятно опасной близости, такой, что протянешь руки, и в клетку грудную к трепыхающемуся влажному сердцу, в самую душу. Ах да, у него ее нет.

Горячее дыхание обжигало влажную от пота холодную щеку. Пальцы не больно стекли по щекам, старательно обводя линию скул, прикоснулись к бескровным обветренным губам, прижимаясь подушечками к сухим трещинкам и неровностям. В грудной клетке было слишком тесно и больно. Судорожные не спасающие глотки в поисках кислорода, рванные клочки воздуха в приоткрытые губы – легкие безбожно горели.

- Позволишь ли уйти мне, Ева? – несколько отрешенно прохрипел парень, с трудом приподнимаясь на слабых руках, невольно пытаясь помутневшим взором отыскать собеседника.

Он закашлялся и вновь опустился на постель, более не предпринимая попытки пошевелиться.

Сила стремительно, словно вода сквозь раскрытые ладони, покидала разгоряченное, борющееся с присутствием Евы в своем организме, тело. Ослабевшие пальцы как прутики покоились в складках белья. Он почти ничего не чувствовал. Кроме ужасного жара в груди и пульсирующей тупой боли в висках, что болезненно цеплялась за шершавые стенки сознания, оставляла неровные всполохи монотонных и дрожащих несуществующих звуков в переполненной бестелесной серой мутью голове. Но даже чуть ли в полуобморочном состоянии, он не мог не признать, что с Евой бороться бесполезно.

Эта битва уже проиграна. Она была проиграна еще давным-давно. Тогда, когда появилась на свет она. Тогда, когда появился на свет он.

Мужчина, сухо прерывисто рассмеявшись, начал теребить белые мокрые пряди волос и отрицательно покачал головой. Но, кажется, больной ничего не заметил. И едва ли смог ощутить безболезненное, почти невесомое прикосновение невозможно ледяных (как и его собственные) пальцев к своей коже. Для него имело значение только эти едва различимые очертания поддетой дымкой стен собственной палаты. Все остальное было не важно. Не в ближайшие 48 часов.

- Твоему мальчику недолго осталось, знаешь ведь, - невесело просипел юноша. - Почему же держишь?

Юноша почувствовал резкий укол и ноющую боль в левом предплечье и поморщился от неприятных ощущений.

Он ясно осознавал, что, наверное, в своей попытке достучаться до истинных намерений в свой адрес явно перегибал палку. Ева злилась. Он чувствовал это также ясно, как сухой и шершавый, прилипший к небу, язык, как отсутствие прямого доступа к кислороду, как терпкий и душный аромат лимона и меда, разъедающий слизистую носа.

Злость Евы была особенной по многим причинам. И для него была особенной по-особенному, он ощущал ее как свою собственную, но в полной мере насладиться ее присутствием он не мог. Ибо злость Евы – не его злость, это просто самовнушение и ничего более. Это то, что происходит только в его голове. И еще в чьей-нибудь другой, если того пожелает Ева. Сегодня ее злость была другой и ощущалась сильней. Под стать погоде, под стать событиям – ее злость была выцветшей краской на стенах больничных палат, блеклыми синими помоями, выгорающими на солнце. Она оставляла на языке металлический вкус, словно клейма выжигающие плоть нечестивца, словно соль в раскрывшихся загнивающих ранах. Это была другая ее злость. Она была очень реальной, реальней, чем пальцы на горячем лбу, реальней, чем капли пота несмело стекающие по шее к точно нарисованным ключицам, реальней, чем сама Ева.

Юноша любил, когда Ева злилась. Ведь ее злость, как его собственная. Жаль только, что именно своими чувствами он в полной мере не владел. В конце концов, что такое «чувства», если они всего лишь иллюзия, которую кто-то умело проецирует в твой мозг. Всего лишь жалкая имитация. Юноша не мог злиться. Ева ему бы не позволила испытать подобное чувство. Единственное в чем она ему никогда не отказывала – равнодушие.

«Его в тебе будет предостаточно, - шептал лишенный интонации голос в голове. – Оно заменит тебе все, что было раньше. А большего тебе и не нужно... Скажи, милый, «мне все равно».

«Мне все равно».

«Повтори еще раз».

«Мне все равно».

«Еще раз».

«Мне все равно».

«Скажи, ты любишь жизнь, милый»?

«Мне все равно»...

У личного равнодушия нервной системы было имя. Матсумото Таканори. Прекрасный мальчик с волосами цвета лепестков орхидеи... Душевнобольной и жестокий мальчик. Мальчик без прошлого и без будущего.

- Разве может мать отпустить собственное дитя, мальчик мой? – невесело, а даже как-то жестко, рассмеялся молодой человек, игриво взъерошивая белоснежную макушку.

- Я не твое дитя... не твое дитя... – бесцветным горьким смехом вторил ему юноша, не сводя немигающего взора с белого потолка.

Мужчина пристально следил за абсолютной отрешенностью беловолосого парнишки. С какой-то щемящей все свое естество завистью глядел на беззлобную чуть ли не блаженную улыбку на юном лице, время от времени сменяющейся жесткой гримасой боли от внезапной судороги щек.

Парень не выглядел агрессивным. Жаль только нельзя быть точно уверенным в поведении душевнобольных людей... Среди остатков незараженных собственной невозможной слабостью притупленных чувств, погребенных под всеми опасными в отсутствии обычного греха мыслями, каждый его оголенный нерв, каждый рваный клочок воздуха из груди, полнится опьяняющей рассудок равнодушием и беспомощностью. Беспомощностью, от которой, забившись в темный угол, где все еще бьются останки других несчастных людей, хочется выть до изнеможения, до выкорчевывания всех недостойных существования мыслей, до полного очищения изъеденного чужеродными кислотными соками, искалеченного беспощадным временем разума. И равнодушием, которое не позволяет самоисцелиться.

Нервная система медленно дает сбои. В черепной коробке под действием самовнушения разлагается мозг. Пульс? Пульс стабилен... а пациент. А пациент справится... как-нибудь.

В темноте распускаются белые орхидеи. Они зовут его по имени. По имени, по чужому. По тропинке из белых полупрозрачных хрупких, как разбитое на осколки сердце, лепестков, утопая босыми ногами в белой, словно снег, земле, идет юноша. Он обнажен. А в руках его обращаются пеплом цветы. В его мире больше не будет орхидей. Плакать по усопшему на могиле будут черные цветы.

- Эй, открой глаза! – фантомный голос был до невозможности близок, так что от всколыхнувших душу воспоминаний высохшие раны вновь начинают кровоточить. Этот голос ему был знаком, знаком до рванного сердечного ритма, до чувственной дрожи и тишины молчаливой, до первой влаги в уголках чуть прищуренных глаз. А в голосе - какая-то терпкая отчаянная обреченность. – Открой глаза, Така! – голос в его голове рассмеялся.

Внутреннее око уже нарисовало ему и милые черты знакомого лица, и добрую несколько печальную улыбку, и славные ямочки на щеках. И восторженный, как у довольного ребенка, смех. Воображение все еще рисовало ему то, что у него когда-то отобрали. То, что уже нельзя вернуть.

А у него не хватало сил и смелости забыть эти ощущения, разделенные на двоих: два сердца и две души. В нем все еще не находилось презрения к самому себе, что оставить все это позади. Он не мог позволить юноше из своих снов уйти по тропинке из лепестков орхидей в темное и холодное чрево своих кошмаров. Он не мог.

- Ты вернулся, мальчик мой... – иссушенным ломким голосом прошептал Таканори и, превозмогая боль в скулах, несмело улыбнулся, остекленевшим диким взглядом взирая в пустоту над собой, представляя прикосновении теплых ладоней и губ к своему лицу.

Он медленно проваливался в зыбкую безвременную пучину, гулко отзывающуюся в сердце одном единственном именем – Кай... Кай... Кай...

Склонившийся над покинутым сознанием телом Таканори, мужчина прислушивался к слетающим с раскрытых губ словам, по крупицам собирал его мысли и фразы, все больше мрачнел, не меняясь в лице, и судорожно кусал губы. Така, словно безумец, забывшийся в одном из своих сюрреалистичных желаний, повторял точно мантру: «Кай... Кай... Кай... Где угодно и как – неважно - лишь бы с тобой, лишь бы не без тебя, Кай...»

Сложив в тонкую неподвижную полоску губы, мужчина нервно отдернул руку от блестящего влагой болезненно-бледного лица, словно бы юноша был чумной или прокажённый, будто были ядовиты его черты.

- Месть – это очень плохо... – прошептал бесцветный голосок Евы в пустынном внутреннем мире молодого человека, гулким эхом отражаясь от невидимых стен. – Месть – это очень и очень плохо, Койю, - вторило ей эхо детскими голосами, - Койю... Койю... Койю...

- Я и так пал в самый ад, - невесело рассмеялся мужчина, улыбнувшись своим мыслям. Голоса постепенно стихали. Где-то на границе подсознания кто-то неуверенно плакал. – Я и есть ад.

Мужчина встал и нетвердой вихлястой походкой, шурша подолом белого халата, направился к приоткрытой двери.

Ева молчала, равнодушно взирая на белый мир вокруг Койю его собственными глазами. Койю молчал, прислушиваясь к стихающим стонам позади себя.

Таканори, глухо и неуверенно всхлипывая, глотая подступившую к горлу тошноту, медленно всплывал, покидая свой внутренний затопленный мир. Темная вода вновь выталкивала его на поверхность к бесцветному солнцу, первые лучи которого забрезжили над серым небосводом. Словно покинувший лоно матери младенец. Темная вода его больше не могла принять. Этого ребенка ожидал рассвет.

Койю ощущал волнение Евы. Она не позволяла ему покинуть Таканори. Его воля заходилась трещинами от тревожного ощущения превосходства материнского инстинкта Евы.

- Ты же ненавидишь это дитя, Ева, - раздраженно процедил сквозь зубы Койю, не в силах пошевелить ни одной клеточкой своего тела, всецело принимающего возвращение Таканори в реальность.

Разгорающийся в небе рассвет приветствовал «новорожденного».

Беловолосый юноша неподвижно и в несвойственной ему манере абсолютно бесшумно лежал на мятых простынях. Грудь его медленно и неспокойно вздымалась.

- Ну да, ненавижу... – ничуть не смутившись, заверила его Ева и позволила ему отвернуться от Таканори.

Койю отступил на шаг и прикрыл за собой дверь.

Ева настороженно притихла в его голове, отчего-то уловив явный недобрый подтекст в его решении оставить душевнобольного пациента без присмотра и не под замком.

- Месть – это низко, - напомнила ему Ева. Ее голос медленно растворялся в громкой, сгустившейся, словно туман в морозное утро, тишине. Она возвращалась в себя.

Койю ощутил Таканори внутри своей головы и недовольно поморщился. Его больное и неокрепшее сознание неслабо прикладывало по вискам, тупой болью отдаваясь в голове.

В голове беловолосого юноши царил хаос и какая-то пустынная мертвая тишина. К белоснежным прибрежным пескам его внутреннего мира накатывали черные волны. Черная вода сохла под белым бесцветным солнцем. Черная вода не принимала его. Она больше может хранить его. Вода прощалась с ним, возвращаясь в землю, и пела ему колыбельную. Черные волны неспешно накатывали на берег, впитываясь в белый песок.

Тихий, как шелест листвы, голос Таканори тонул в глубине черной, возвращающейся в обитель мертвых, воды. Он звал Еву:

- Жив ли я еще, Ева?

...

- Нет... ты уже... мертв... и вот-вот родишься заново, милый мой мальчик. Три, два, один...

...

- Что же... Улыбнись же, милая, улыбнись, Ева. Ты должна улыбаться. Ведь твой бессердечный Бог наказал-таки душевнобольного жестокого мальчика. Твое дитя таки появилось на свет.

- Я мстить не буду, - прошептала черная вода тихим шепотом. – Он сам за себя отомстит... Ведь действие лекарства скоро закончится...

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Не имея возможности пошевелиться, замурованный в коконе собственных замороженных чувств, Таканори, вспоминающий отвергшую его черную воду и ушедшего в ледяную чернь всех несбывшихся надежд Кая, с таким исходом событий согласен. Почти.

Три, два, один... С Днем Рождения, Така!..

Ночь на глазах проваливалась в день.

Предрассветная мгла, подожженная тусклым свечением редких фонарей, в упор простреленная тлеющим в пепельно-белой дымке светом звезд, растворяющихся в небе в преддверии утра, оставляла на языке нежный сладковатый привкус. Цепляющиеся за ободок белого утреннего небосвода крючковатые пальцы деревьев устремлялись в расцветающий, словно цветок орхидеи, в свете алой звезды рассвет.

Рассвет медленно, как патока, растекался по бескрайнему периметру неба, в самой своей сердцевине пылая белым горячим золотом – солнце всходило.

Ветер, стекая бесшумным потоком вдоль серых каменных плит, следуя за тяжелыми прикосновениями смерти, чьи шаги гулким эхом все еще отдавались внутри, вымывал все трещинки. Вместе с ним в изрезанный воздух поднималась печаль и горечь по ушедшим. В черных унылых окнах смеялись призраки.

Люди из закрытых комнат больше никогда не проснутся. Там в темных коридорах будет слышен детский испуганный шепот. Ветер будет раскачивать пустую колыбель на третьем этаже. Стоя у разбитого окна, безымянная женщина будет расчесывать жесткие, как проволока, черные волосы. О разбитое дно ванны неслышно будет ударяться черная вода. Со стороны сада раздастся жалобный и скорбный вой. Там скрипучие качели будут раскачиваться сами по себе...

Мертвые, все как одно, каменные строения пустынными и разрушенными этажами уходили под землю. По лестничным пролетам, следуя за тринадцатью ступенями и разломанными перилами, одетая во все оттенки черного вышагивала тьма. В старых обесточенных коридорах, мелкими шажками меряя жидкую темноту, крались белые крысы, выбравшиеся из клеток. В морозильной комнате на самом нижнем этаже начал таять снег. Закапала вода, в пустые артерии разрушенных лабораторий хлынули ледяные ручейки талой воды. Замороженное тело медсестры медленно таяло, вырываясь из ледяных объятий смерти, и уже начало разлагаться. Голодные крысы пришли в движение...

Единственная металлическая дверь, ведущая наверх, была опечатана снаружи. Голодная тьма обещала вскоре просочиться сквозь узкие щели на поверхность.

Эти дети Евы не должны увидеть солнечного света. Они должны сгинуть во тьме. Под землей. В одиночестве.

Пролитые на сухую нагую землю редкие солнечные лучи обжигали не стаявший колючий снег. Обнаженные деревья, вытягиваясь в розоватую высь, о чем-то шептались между собой. Ветер шевелил сухие, растрескавшиеся со временем, красновато-рыжие листья под ногами. В старом саду жалобно скрипели старые детские качели. Покачиваясь на одной ноге, на прогнутом выцветшем сидении, сидел мужчина. Бледный и продрогший в своем белом потрепанном халате, словно выцветший и треснутый у края, кленовый лист, молодой темноволосый мужчина: единственный не спящий свидетель тринадцатого апрельского рассвета.

Мужчина, медленно раскачиваясь, оттолкнулся от земли.

Тишину прорезал точно плач новорожденного младенца скрип ржавого металла. В ладони молодой мужчина держал старое потрепанное черно-белое фото с двумя ребятишками. Темноволосая хохочущая девочка лет шести с двумя высокими хвостиками и парнишка уже почти выпускник начальной школы с бледным лицом и выцветшими светлыми волосами, мрачный и словно бы высохший на солнце.

С Днем Рождения, братик... братик... брат!

Эту фотографию сделал он сам, в свой семнадцатый День Рождение. Двенадцать лет и целую жизнь назад. На обратной стороне, как и тогда, подпись, оставленная рукой Оми. Иероглифы имен младшей сестры и названного младшего брата прописаны, как если бы детская рука очень дрожала, и кое-где чуть было смазано от непрошенных слез.

- С Днем Рождения, братик... братик... брат! – голосок младшей сестры-хохотушки нагнал его, мгновенно преодолев расстояние в сотни миль от родного поместья и двенадцати лет, так просто. Перед взором возникла, точно проецируемая прямо на сетчатку, нечеткая, но знакомая, как голос родного человека, картинка.

Обутые в новенькие беленькие туфли, ноги уверенно шлепают по дорожке. Девочка бежит навстречу, вслед за собой утягивая старшего бледнолицего брата, явно недовольного внедрением в свое личное пространство кого-то чужого.

Названному брату снова будто бы нездоровится, так пугает его жуткий унылый вид, что аж на сердце тяжело становится. А Оми только улыбается, протягивая крошечные ладошки к шатену, и довольно хохочет, как только ее ноги отрываются от земли. Старший, самый старший брат, позволит ей прокатиться у него на плече - вот радость! Бледнолицый брат исподлобья поглядывает на своих названных родственников и отворачивается, теперь уже без особого интереса разглядывая серые гладкие камешки у своих ног.

Оми хмурится и громким и комканым голосом недовольно заявляет:

- Почему ты молчишь, Така?! У старшего брата сегодня День Рождение, а ты его даже не поздравил! - и от обиды, как будто бы за саму себя, надувает крошечные губки.

- А... да... – неуверенно, даже как-то скорбно, протягивает юноша и поднимает светлые глаза к голубому небу за спиной названных старшего брата и младшей сестры. – С Днем Рождения, Юу...

Голос растворился в утренней розоватой от восхода солнца тишине. В уголках глаз заблестели слезы.

Его внутренний мир переполнен жгучей соленой водой. Солнце, обещавшее высушить всю боль и отчаяние, скрылось за горизонтом. Там непроглядная ночь и еще долго, невероятно долго, стоит ждать следующий рассвет.

Он сдержал, накатывающие горячими пенящимися как океан волнами, слезы и нервно, до дрожи в пальцах, закурил, с трудом удерживая в трясущихся пальцах сигарету. Белый едкий дым скатывался с губ и растворялся в воздухе.

Было тихо и немного тоскливо. Слишком тихо, чтобы быть правдой. Утро на глазах выгорало, обращаясь пеплом, и неспокойно умирало в небе. В неподвижный звенящий тишиной морозный тяжелый воздух ворвался шум... И небо раскололось пополам. В сердцевине белого света появилась брешь.

Юу дернулся и замер в нерешительности, резко затормозив. Металлические цепи качнулись в воздухе. У ног заклубилась, оседая на землю, серая пыль.

Вдруг мир за его спиной закричал пронзительным женским голосом – до боли знакомым голосом. Юу обернулся. Кто-то по ту сторону звал его по имени. Звала женщина, кто-то очень знакомый даже, звала голос, протяжно всхлипывая, разрывая тишину на клочки, что непонятным гулом врывалась в его тело и, стекая вдоль позвоночника, неприятным осадком оседала в душе.

Вдалеке закричали разбуженные птицы. Черные крошечные силуэты, отчаянно крича, взвились в небо, устремляясь к пылающему зареву.

Сердце пропустило резкий глухой удар. Встревоженный шатен облегченно выдохнул и вобрал в судорожно сжавшиеся легкие воздуха.

Из-за угла невысокого, словно бы покосившегося, каменного здания напротив детской площадки выбежала искавшая его медсестра. Выловив напряженный, как пружина, силуэт врача, она нерешительно остановилась, нерешительно кусая нижнюю губу.

Мужчина сжал в одеревеневших пальцах детское фото и подался вперед.

- Я так... рада... – с трудом прохрипела медсестра, поднимая к нему стремительно теряющее здоровый цвет лицо. – Так рада, что нашла вас, Широяма-сан... – голос ее сошел на нет, и она принялась судорожно глотать воздух.

- Что-то... случилось, Джоу-кун? – напряженно спросил Юу, стараясь не выдать дрожь в голосе. Лицо медсестры пробрело нездоровый сероватый оттенок. Она выглядела так, словно из последних сил оттягивала момент, прежде чем окончательно хлопнуться в обморок. – Что произошло?.. – Юу не на шутку встревожился.

- Ваш пациент... Таканори... – прижимая трясущиеся пальцы к губам, она выглядела так, словно бы вот-вот расплачется. – У него снова случился приступ. Он... – ее голос затих, - Он... убил надзирателя.

Почему ты молчишь, Така?! У старшего брата сегодня День Рождение, а ты его даже не поздравил! – Голос Оми утонул в соленой воде, некрупными волнами накатывающей к подсознанию, к израненному кашлем горлу, к высохшим глазам.

- Таканори... что? – не веря собственным ушам, прошептал Широяма, отчаянно цепляясь за одну единственную мысль, что все это не правда. Сердце в груди предательски екнуло.

А... да... С Днем Рождения, Юу.

И мир вдруг окрасился в синий, как дрожащие губы нашедшей его женщины, цвет.

* * *

Дверь в комнату была приоткрыта. Комната молчала и изливалась в темный коридор негромкий серым светом. Юу, поджав от неуверенности дрожащие губы, толкнул дверь и вошел внутрь.

Палата Таки была такой же как и тогда, когда он его оставил прошедшим вечером, забитая болезненным духом всех скончавшихся здесь надежд, в мертвых померкших красках с единственным немыслимо ярким пятном – металлическим распятием на красном шнуре в руках облаченного в белое больничное платье Таканори.

Больной, устроившись на холодном кафельном полу, в позе эмбриона, бережно прикасался тонкими костлявыми пальцами к крошечному изображению Иисуса, пытливо разглядывая идеально прорисованное тело.

Тело надзирателя же было обнаружено не сразу, бережно накрытое мятой белой простыней посреди выцветших и безжизненных очертаний неприглядных вещей скудного интерьера, оно не сразу бросилось в глаза вошедшему в палату Юу. Шатен неуверенно посмотрел на скрытое от чужих подозрительных глаз умерщвленное тело надзирателя и вновь устремил взгляд на впавшего в уже привычный для своего искалеченного рассудка «пубертатный период» юношу.

От мысли, свидетелем чего стали белые стены этой больничной палаты, Широяме стало дурно, и он с трудом убил в себе неконтролируемое желание проблеваться прямо здесь и выплеснуть все то, что вытравливало его сознание изнутри последний месяц. Болезнь оставшейся в Токио матери, почти разложенный из-за перманентного вмешательства Евы мозг Таканори, потерявший рассудок Койю, убийство Оми...

Все. Выплеснуть. Наружу. Немедленно.

Юу, с трудом переставляя налитые свинцом ноги, медленно сокращая расстояние между собой и устроившимся спиной к нему Таканори, подошел к лежащему на полу юноше и опустился рядом с ним на колени. Така заворожено следил за нервными и резкими движениями Юу. Шатен ощутил какой-то резкий упадок сил от мысли, что эти бесцветные глаза рассматривают его.

- Мама говорила, что я могу отомстить тем людям, которые меня обидели, - тихо, судорожно и часто душа на крошечного Иисуса, согревая холодный металл и свои пальцы горячим дыхание, произнес Матсумото, не меняясь ни в лице, ни в голосе. – Мама... говорила... мне. – Така пододвинулся к Юу и опустил голову на колени.

Доктор с минуту вглядывался в детские, как двенадцать лет назад, черты лица, замерзшие в одной единственной бессменной маске безразличия. Его зрачки беспокойно метались по комнате, пытаясь отыскать что-то.

Юу тяжело и как-то обреченно вздохнул, понимая, что ничем не в силах помочь. И от ощущения собственного бессилия отчаянно хотелось выть, забившись в черный, размалеванный грустью и печалью, угол. Хотелось забить до бруснично-красных синяков себе локти, в кровь стереть ладони, пальцы и ступни, так чтобы ноги от собственного веса подкашивались. Ну не хочется ему быть сильным. Не сейчас.

В родной, теперь непостижимо далекий, какими никогда не были даже самые дальние синие моря, Токио утро врывается в город холодным ручьем, немедленно стекающим в новый день. Мама больна, и сердце ее тоже болеет, и на душе ее неспокойно, тревожно. Она, наверное, сейчас в больнице, под присмотром врачей. Отец, выпив чашку кофе, отправляется на работу. В нашем доме пусто и напряженно гудит тишина. Родители все еще не знают, что дети не вернуться домой.

Он ведь и, правда, домой вернуться не сможет. Что он скажет отцу, ну, что? Что дочери больше нет, что младший любимый сын лишился рассудка, а может то, что это он во всем виноват? А как в глаза матери смотреть? Жизнь ее сердца же сейчас отмеряется не часами, а последними новостями. А если единственная дочь погибла, что тогда? Да ничего... Просто не возвращаться домой. У него ведь... нет дома.

Рука Юу задрожала, он, пытаясь унять дрожь, начал перебирать пряди волос названного брата. А брат молчал. Брат даже и не знал, что у него когда-то был дом. Весь его прошлый мир вымыла черная вода. Теперь там песок и выброшенные на берег обломки не вернувшихся домой кораблей. Ни один из них не сможет вернуть его домой. Ни один. Никогда.

- Ну что за глупости, Таканори! – с наигранной суровостью заверил его Юу, хотя и понимал, что врать-то убедительно никак не сможет. Светлый глаз дернулся и обратился к Юу. – Мама бы никогда не сказала подобного!

- Твоя мать – не моя, - прошептал Така и, кажется, еще сильнее помрачнел.

Юу промолчал. Это он оспорить никак не мог. К сожалению.

- Но зачем же ты собирался мстить, Така? – грустно поинтересовался доктор.

- Я пытался вернуть то, что у меня отобрали... - жестко, абсолютно уверенный в правоте своего грязного поступка, сказал парень, поднимая на Юу тяжелый отрешенный взгляд.

- Отобрали что? – недоумевал Юу. Он встретился с обжигающе холодным, как лед, взглядом.

- Кая... Они забрали Кая! – вновь переводя взгляд на крошечного Иисуса, прошептал Така, и прижал распятие к худой груди.

Юу судорожно проглотил комок в горле. Рано или поздно они должны были вернуться к тому, что произошло несколько дней назад. Несколько мучительно долгих, какими даже самый длительный срок за решеткой в результате не кажется, дней...

Прядь белых как цветы орхидеи волос выскользнула из разжатых пальцев Широямы.

- Никто не забирал у тебя Ютаку, - покачал головой Юу, опуская ладонь на повлажневший горячий лоб Таканори. У того снова начался жар. Худое костлявое тело в его руках заметно напряглось, мысленно отталкиваясь от инородного, кажущегося опасным, тела, пытаясь спрятаться в самом себе. Глубоко в себе. Там, где плещется черная вода, там, где прибрежные волны вымывают трещинки на подбитой деревянной мачте, не вернувшегося в гавань родного города корабля. – Ты... сам его отпустил.

Костлявая ладонь Таканори дернулась и схватила покоившуюся на своей белой макушке руку Юу, судорожно сжимая его пальцы, так что побелели костяшки, и заболела ладонь. Ногти медленно впивались в кожу, оставляя под собой красноватые полумесяцы. На лице шатена отразилась мученическая гримаса.

- Не говори так, - выплюнул Таканори, отшвырнув от себя руку Юу. Така медленно отодвинулся от доктора, пытаясь собраться и двигаться слаженно. Но ни руки, ни ноги не слушались его. С немыслимым усилием он смог принять сидячее положение и, борясь с гневом, клокочущим под сердцем, попятился к стене. Ступни заскользили по холодному полу, оставляя влажные следы. – Они забрали у меня его, они забрали моего мальчика, забрали! Забрали! – отчаянно взвыл Таканори, вцепившись костлявыми пальцами в светлую голову, точно собирался выдрать себе волосы.

- Никто его не забирал! – найдя в себе силы повысить голос, прорычал Юу. – Ты сам сказал ему уходить! Сам! Никто не забирал его!

- Нет! – всхлипнул Таканори, поднимая на Юу полные жгучей соленой воды, стекающей по щекам, глаза. – Нет... нет... нет... Это они, это все они... – качаясь взад и вперед, словно зараженный, твердил он одни и те же слова. – Они... они... ОНИ ЗАБРАЛИ ЕГО! ЗАБРАЛИ! ПУСТЬ ОНИ ВЕРНУТ ЕГО. ПУСТЬ ВЕРНУТ ЕГО НЕМЕДЛЕННО!!! – завыл парень, вцепившись пальцами себе в глаза.

Юу бросился к парню, отдирая сведенные судорогой пальцы, от заплаканного лица. Белое, как полотно, оно было исчерчено алыми полосами, словно бы безумец хотел его разодрать в кровь. Крючковатые одеревеневшие пальцы била крупная дрожь. Парня колотило. Стоило Юу сцепить ему руки, как Таканори принялся отталкиваться назад. Постоянно махая головой, он явно намеривался проломить себе череп о стену за своей спиной, если выдастся возможность.

Он уже утратил способность членораздельно говорить, что-то неразборчиво рыча и не оставляя попытки вырваться из хватки Юу. Единственное, что осталось, как и прежде, неизменным, то, как отчаянно Така звал Кая, как это имя царапало его дыхательное горло и рванными гортанными хрипами выплескивалось наружу и отражалось немым криком о белые стены.

На образовавшийся шум прибежала, оставившая доктора наедине с пациентом, Джоу. Вдалеке послышались ее глухие, но быстрые шаги. Юу отвлекся.

Костлявая ладонь Таканори легла на побледневшее лицо Юу, пальцы вцепились в тонкую кожу, с явным намерением стереть его в кровь или лишить его обладателя глаз, если это поможет ему выбраться. Почувствовав судорожно сжавшиеся пальцы, с недобрым намерением тянущиеся к своему лицу, он дернулся. Пальцы, точно металлическая бритва, полоснули по лицу. Таканори гневно прорычал, вновь пытаясь дотянуться до единственной ничем незащищенной части тела.

- ДЖОУ! – крикнул Юу, продолжая удерживать худое, как обтянутый тонкой кожей скелет, тело Таканори. – Принеси лекарство!

Джоу просунула голову в дверной проем и охнула, увидев распростертого на полу Широяму, судорожно сжимавшего в свои руках непокорное тело мальчишки. Така брыкался и не оставлял ни малейшей попытки добраться до лица доктора.

- Но, Широяма-сан... – неуверенно начала Джоу.

- ТАЩИ ЧЕРТОВО ЛЕКАРСТВО СЮДА... НЕМЕДЛЕННО! – рявкнул Широяма, задыхаясь от нехватки кислорода.

Джоу бросилась выполнять поручение. Ее шаги гулким эхом отдавались в пустынном коридоре и неумолимым боем стучали в висках. Сердце неистово билось и в судорожно сжимающемся горле, и в груди. Так, что прижатый к телу Широямы Таканори не мог не услышать этот, глушащий все звуки вне организма, под ребрами стук.

Таканори в своих попытках выбраться из плена был весьма изворотлив и, выбрав весьма подходящий момент для совершения акта своего извращенного во всех немыслимых смыслах правосудия, укусил уже почти что обессиленного доктора за ладонь, судорожно сжимая челюсть с единственной бьющейся в голове нездоровой мыслью – прокусить до крови.

До крови.

До крови!

ДО КРОВИ!..

Широяма от неожиданности и боли чуть не выпустил разгоряченного парня, и до крови прокусил нижнюю губу, давясь собственным криком и металлическим привкусом на сухом языке.

В комнату вбежала Джоу и тотчас же оказалась рядом со сцепившимися Таканори и Юу.

- Коли... ну же, - сквозь стиснутые раскровавленные губы, процедил Юу.

Джоу замешкалась всего лишь на мгновение, показавшееся Юу чуть ли не вечностью, а потом, превозмогая дрожь в руках, ввела иглу под кожу и медленно ввела лекарство.

Организм медленно принимал введенное вещество, растворяя и поглощая его. Таканори единожды дернулся, затих и больше не шевелился, медленно повиснув в объятиях все еще крепко держащего его Юу. Доктор осторожно разжал челюсть юнца и освободил ладонь, с которой мысленно успел уже несколько раз попрощаться.

Комната провалилась в тишину. Люминесцентные лампы над собравшимися несколько раз, словно бы насмехаясь, моргнули, погружая девственно белый просторный куб в узкую, сдавливающую тело чуть ли не изнутри, глухую и забитую могилу. Влажное и частое дыхание и сердечный ритм оглушали и отчаянно пытались задушить.

В скользкой тишине тихий шепот Джоу прозвучал, как треск ломающегося от ветра дерева:

- Что нам следует сделать с телом? – неуверенно поинтересовалась Джоу.

- Пока что ничего... – произнес Широяма, обматывая лоскутком простыни поврежденную ладонь. – Разберемся с ним позже. Нужно перенести Таканори в другое место, - вновь бережно прижимая к себе тело Таканори, сказал Юу. - Здесь... может быть небезопасно.

Юу, неся на руках брата, вышел из комнаты и неспешным шагом отправился в пропадающий в свете мигающих люминесцентных ламп коридор. Тот плавно переходил в пустой, зияющий холодной чернотой, провал. Силуэт доктора скоро скрылся в темной утробе уводящей вниз лестницы. Его шаги гулким эхом отдавались в пустой и черной спирали, пробившей под землю рваную дыру, перетекающей в седьмой, все еще хорошо освещаемый уровень.

Юу свернул и скрылся за дверью в «сестринской». Вскоре за его спиной раздались тихие и неуверенные шаги Джоу. Она протиснулась в комнату и плотно закрыла дверь.

- Тебе придется побыть с ним кое-то время, - мрачно оповестил Широяма свою младшую подчиненную, медленно опуская Таку на диван и накрывая его покрывалом. – Он проснется часа через три, но, если я вдруг к тому времени еще не вернусь, вколи ему вторую дозу, - он ободряюще сжал плечо перепуганной Джоу, которая на сказанное смогла только кивнуть и выдать кривоватую понимающую улыбку. – Никуда не выходи. Закрой двери и никому не открывай. Никому! – последнее оставалось прочитать по раскровавленным губам.

Он бросил полный невыразимой грусти взгляд на Таканори и в надежде больше никогда не видеть этого перекошенного от невысказанной обиды родного лица покинул, ставшую единственным живым островком горечи и уныния в этом белом безжизненном океане, «сестринскую» комнату.

Коридор за его спиной растекался потоками отражающегося от голых стен света.

Юу какое-то время, что невозможно было измерить обычно секундами, стоял, прижавшись лбом к двери, не чувствуя не жизни за ней, ничего, только холодное дерево и безмерную пустоту, неприятно обволакивающую грудную клетку. – Никому не открывай. Даже мне. – Он тяжело проглотил ком в горле и, пошатываясь, направился обратно к мрачной тринадцатиступенчатой лестнице.

Спираль уводила наверх к не смеющему пробиться в густой мрак подземной лаборатории розоватому рассвету, уже вероятно увядшему, как белый цветок орхидеи, и сменившемуся льдисто-синим промозглым утром.

Семью этажи над ним сейчас бескрайнее синее небо и, наверное, прохладно от западного ветра, что гуляет в разбитых окнах, качает покосившуюся колыбель на третьем вымершем этаже и треплет белые льняные занавески в детской. На детской площадке сейчас пусто, и гуляет эхо. Там, неумолимо скрипя, медленно крутится старая карусель, звенят цепи старой качели, что раскачивается сама по себе.

Доктор, пропавший на неизвестной ступени между синеватым небом и седьмым этажом под землей, вдруг неожиданно для себя вспомнил ржавые качели в саду и померкший в земле детский смех. О том, как умерли дети, что качались на этих качелях, не должен знать никто.

Никто. Не. Должен. Знать.



На третьем этаже, качая детскую колыбель, вглядываясь в лицо треснутого фарфорового кукольного лица, покоившегося на дне кроватки вместе с поломанными ручками и ножками, сидел Такашима Койю, ожидая прихода Широямы Юу.

Ева в его голове бесцветным голосом пела колыбельную своим детям. Все ее дети давным давно спали. И только Таканори почему-то не спал...

странный... очень странный рассказ. наверно именно поэтому меня и потянуло в эту тему.
тяжелый слог. очень много сравнений и метафор, но от этого текст кажется более живым.
пожалуй я останусь тут и понаблюдаю за дальнейшим развитием событий. интригующе.

Akuma Ryuketsu пишет:странный... очень странный рассказ. наверно именно поэтому меня и потянуло в эту тему.
тяжелый слог. очень много сравнений и метафор, но от этого текст кажется более живым.
пожалуй я останусь тут и понаблюдаю за дальнейшим развитием событий. интригующе.

Отдаю вам должное, порадовали меня, сердобольную, честно.
Хорошо, что все-таки " живой ", а не тот_который_абсолютно_не_воспринимается. Не буду больше на себя наговаривать.
Спасибо за то время, что отдали "Нервной системе". И за то, что высказались. Для меня это уже радость, что вы остались неравнодушными.