~1/1~

Черный. Наверно, слишком. Он смотрит в глаза: в них бликами – свет: желтый, жидкий, едкий. Тает…
Улыбка скользит вдоль излома губ: тонкая бардовая нить, узелками уголков устремляющаяся вверх. Ресницы взмахом разрывают неяркое свечение – отражение окружающей действительности. Он – красив. И взгляд, которым он обводит окружающих, тоже по-своему привлекателен. Чернота, схожая с густой смолянистой субстанцией ночного неба, которой окрашены роговицы, оставляет след на коже – мурашками.
Невольно сбивается ритм сердцебиения; дыхание превращается в болезненный спазм где-то в области желудка. Земля, что до этого момента казалась непоколебимой твердыней, неожиданно начинает уходить из-под ног. Тело приходит в движение – словно кто-то невидимой рукой толкает в плечо, а потом подло бьет по голени, заставляя мышцы так резко сократиться, что сгибаются колени, и ты понимаешь, что уже стоишь на четвереньках просто у ног того, кто так снисходительно улыбается… сквозь тебя.
Охваченный неожиданным чувством унижения и липкого страха, пятишься назад, предпринимая жалкую попытку подняться. И понимаешь, что тело не слушается тебя, что черный взгляд прочно приковывает к себе, а улыбка, непрестанно украшающая пугающе прекрасное лицо, вонзается под кожу, заставляя вздрагивать и вздрагивать, и вздрагивать...
Рядом раздается шепот, и понимаешь, что кто-то взволнован больше твоего, и то, что земля, находящаяся в движение уже какое-то время, действительно движется. Асфальт, своей шероховатостью раздирающий ладони, на которые опираешься, чтобы не пасть еще ниже, в нескольких метрах впереди начинает сминаться, словно тонкий лист офсетной бумаги, зажатый в кулак.
Страх разрывает внутренности, мозг начинает воспринимать действительность, и ты понимаешь, что сейчас происходит что-то по-настоящему страшное, что-то, что действительно в состоянии изменить твою жизнь, искалечить ее или забрать.
А черный излом губ продолжает кривить улыбкой; в глазах – огонь, но не страх это, а все тоже чувство превосходства.
Но уже плевать, уже не воспринимаешь это так, как он того бы хотел. Вопрос сохранности собственной жизни занимает больше. Всех.
Легкий привкус паники пропитывает воздух, повышая концентрацию с каждым новым вдохом. Стены массивных зданий, нависающие над твоим распростертым телом, под странным углом царапают черный небосвод. Гиперболизированное ужасом, воображение рисует запредельные картины, мало схожие с реальностью, но таковыми кажущиеся.
Перманентный страх за собственное существование подымает голову, заставляя активизировать все резервы внутренней энергии, направляя их в одно русло. Тело бросает вперед: то ли командой мозга, то ли – движение земли. Выяснять, что именно является причиной – совсем не уместно. В данной ситуации – даже глупо.
Рождается желание закричать – так легче сбросить оцепенение. Кто-то опережает тебя, и вот ты слышишь, как в гул паникующего, взволнованного города врывается звук отчаяния и ужаса. «Ужас» (скорее всего) – слишком сильное определение, но подыскивать синонимы нет времени, да и желанием никто не горит.
То, что ты не один, - вспоминается сразу же, как кожа перестает гореть под взглядом черных глаз. Есть еще двое. Оба напоминают о причине, по которой ты здесь. Но и она становится неважной на фоне всего происходящего. Ты не думаешь об этих людях так, как минуту назад. Сейчас вы в одной ловушке, и она сжимается вокруг вас искореженными кусками дорожного покрытия.
- Так и умереть недолго, - слишком спокойное раздается совсем близко, а потом пальцы с силой впиваются в плечо, чтобы одним рваным движением придать телу вертикальное положение и заставить его следовать за собой.
Если не изменяет память, то совсем недавно это было приоритетным заданием для тех, кто сейчас спасает тебе жизнь. Алогичность всего происходящего чувством дискомфорта оседает на самом дне сознания: об этом можно будет подумать, если подвернется более подходящее время и место. На данный момент единственным ориентировочным направлением является: «Выжить». Это черной краской на кислотно-желтом фоне горит внутри черепной коробки, стоит перед глазами и вместе с кровью разносится по венам, проникая в каждую клеточку твоего организма.
- Ну, же – шевелись! – обладатель все того же голоса явно выходит из себя, потому что сила, примененная к тебе, становится ощутимей. Ты подчиняешься, потому что понимаешь – от этого, прежде всего, зависит ТВОЯ жизнь.
Словно плач струн бас-гитары, в воздухе повисает эхо отдаленного взрыва. Его мощь настолько велика, что афтершоком ударяет и по тебе. Тело теряет опору, и вы падаете, ибо спутник твой – тоже всего лишь человек…
- Ну, ничерта себе… - коротко выдыхает он же тебе на ухо. Оборачиваешься на его вздох – короткий и горячий, - и видишь рваные медовые пряди, что липнут к испачканным пылью щекам, царапину, что капельками крови бликует в свете бесконечных фонарей, которые тут же (словно опомнившись) начинают мигать, поддерживая напряжение, которым пропитан мир вокруг тебя. Огромные темные, но привычно-карие и не более того, глаза устремляют взгляд куда-то вперед, в задымленную даль. Улица сужается в линейной перспективе, но искусственно поднятый туман пожирает все, что находится дальше сорока метров от тебя. Лишь изредка вспыхивает бледностью своей пятно фонаря, или сразу – сплоченная их группа, чтобы напомнить: твоя размеренная, временами до безумия скучная и монотонная жизнь в одно мгновение превратилась в сюжет пост-апокалиптического триллера. Правда, и этого ты еще не осознаешь с полной отчетливостью, потому что все происходящее настолько неожиданно, настолько сюрреалистично, что ты в силах лишь рефлекторно двигаться вперед, влекомый невидимым течением.
- Мне кажется, или сейчас… - другой: низкий, с хрипотцой, - голос обрывается на полуслове: новый удар по незримым струнам; воздух на миг замирает, словно прислушиваясь к глубокой, сильной мелодии, чтобы затем всей своей мощью обрушиться на ту часть вселенной, в которой находишься ты.
- Вдохни! – приказ. Обжигающая чернота взгляда, удар такой силы, что кажется – вот-вот лопнут барабанные перепонки, и мир для тебя навсегда погрузится в тишину…
Тишина и впрямь наступает, но вне тебя. Вокруг. Такая пронзительная, что от нее веет холодом. Вслед за ней гаснут последние фонари. Всполохами: тонкое стекло не выдерживает и превращается в искристую пыль. Глухой и незрячий, ты теряешь опору и ориентиры. Нечто наполняет тебя до краев и…
- Дыши… - Последней каплей. Всплеск и… чернота...

Подняв голову, Юу первым делом…зажмуривается: холодная влага натянутыми струнами ударяет по глазам; ветер бросает в лицо вмиг отяжелевшие от дождя волосы.
Жидкий свинец облаков, кажется, медленно подогревается, вздуваясь в разных местах одновременно. Порой до мужчины доносится гулкое перешептывание небес; зарницы тонкими пурпурными нитями ложатся на бугристую поверхность, окрашивая серый в бледно-розовый и молочно-сиреневый. Прозрачные мазки касаются и красиво очерченных скул и высокого лба Юу, иногда оставляя свой отпечаток и на длинных, мягких ресницах. Губы, возможно, тоже тронули пурпурные блики, но изящные пальцы музыканта, поминутно останавливающие свое движение на плавных изгибах рта, стирают световую иллюзию, как кисть, сильно смоченная водой, размывает акварель.
Дождь слезами срывается с бледно-красных век, прочерчивая неприхотливый узор на щеках. Мужчина даже не замечает этих ледяных ласк: все его внимание здесь и сейчас приковано к крохотной огненно-красной точке, вспыхнувшей в правом верхнем углу свинцового купола. Та игриво ему подмигивает и вдруг срывается вниз, начиная стремительное и неумолимое падение в «никуда». До Юу доносится рокот: словно сотни и сотни ударов в огромных размеров гонг. Этот звук стирает все остальные, забивается в уши, закладывая их, как это порой бывает во время болезни. От этого звуки собственного организма становятся отчетливо-громкими: он вдруг слышит, как шумят его легкие, всасывая сырой воздух, как бьется в исступлении тонкая жилка над левым виском, как нервно подрагивает кадык, когда гортань пытается пропустить вязкую слюну в желудок. Осознает, что аккуратные, удлиненной формы ногти вонзились в хаотичный узор на ладонях, что под их полупрозрачные полумесяцы натекло алое и горячее; что от этого к ноздрям поднялся запах чего-то ржавого, а затем пряной соленостью осел на кончике языка…
Тем временем пылающая звезда касается излома горизонта. Проходит мгновение, за ним – еще один крохотный кусочек вечности. Воздух вокруг мужчины замирает: он словно ждет чего-то, сосредоточенно прислушиваясь. Юу тоже весь обращается в слух, но не знает, что именно он должен услышать. Наверное, думается ему, когда он услышит то, что должен – он поймет.
Грудная клетка застывает на вдохе. Мышцы напрягаются, готовые в любой момент сократиться и бросить тело вперед. Что-то, какое-то глубинное чувство (интуиция?) приглушенно шепчет на ухо: «Беги, Юу, слышишь, беги!..». Но… мужичина остается стоять на месте, ожидая. Чего-то.
И что-то происходит. Там, за линией горизонта внезапно вспыхивает, а потом в сизое небо взметается огромный белесо-серый столб дыма. Формой своей он напоминает гриб на очень длинной и толстой ножке, что набухает, набухает изнутри, расширяя свои размеры.
Воздух начинает рябить, как это часто бывает в сильную жару.
Юу, завороженный развернувшимся на его глазах действом, остается стоять на месте, тогда как мир вокруг него начинает паническое движение. Люди – многие, многие человеческие существа, - бросаются спасать свои жизни. Они мечутся по еще пару мгновений назад как спокойной, пустынной улице, высыпаясь из домов, как муравьи бегут из горящего муравейника.
«Беги, Юу!», - снова доносится до мужчины, но теперь голос идет не изнутри, а откуда-то извне. Где-то совсем недалеко находится его источник.
Длинные ресницы дрожат.
Доля секунды.
Юу моргает.
С тонкой, едва ли не незримой реснички срывается мутная капля соленой влаги. Ветер подхватывает ее и с какой-то дьявольской яростью бросает о мокрый, глянцево-черный асфальт.
Ком: горячий и удушливый, - пробивается к легким, заставляя те сжаться, а Юу – сделать срывающийся на хрип вдох. Выдох.
Движение пылающих век: прикрыть на секунду глаза, стереть с них слезы, чтобы те умыли красивое, но сейчас искаженное страхом лицо… Открыть глаза и увидеть перед собой размытую, дрожащую, словно голограмма, фигуру. Человека. Да, наверное. Огромные черные глаза, смотрящие просто в Юу, движение губ, что складывается в вязь слов, что ложатся сканью предложений. Мужчине кажется, что он может прочесть их, но он не узнает языка, на котором говорит черноглазый: «…ончеван ьтунсу или уцинарг зереч итйереп: робыв ьтсе ябет У. ястинемзи рим янд ирт зереЧ».
Рокот небес становится физически невыносимым. К нему присоединяется жар, но в нем отчего-то чувствуется… холод. Холод такой, что пробирает насквозь, заставляя остолбеневшее тело покрыться острыми шипами мурашек. По ступням, вверх по ногам, цепляясь за каждый их изгиб, к бедрам, животу, скольжением – по груди, прикоснувшись к ключицам, замерев – на шее и к чуть приоткрытым, обожженным дыханием губам, - идет приливная волна... страха. Юу ощущает, как в центре грудной клетки скапливается густой, липкий комок непреодолимого желания закричать. Он делает вдох, готовый поддаться искушению и вместо выдоха пронзить воздух криком, но… неожиданно просыпается…

Небо пеплом оседает на его высоких скулах. Он подставляет лицо под невесомые прикосновения невольно: он просто смотрит вверх, на горящую в молочном сумраке послеполудня звезду. Глубокий капюшон отбрасывает тень на чуть прищуренные любопытством и сосредоточенностью глаза, и без того прикрытые мягким бархатом ресниц. Одинокие медово-каштановые пряди рваными штрихами ложатся на прозрачно-золотистую кожу, губы – полные, четко очерченные, - приоткрыты. На них тоже оседает небо и тут же тает, превращаясь в мутную воду с привкусом гари.
Небо в последнее время всегда горькое. Низкое. Тяжелое: оно давит на плечи, и он невольно поводит ими, разгоняя кровь. Мышцы шеи тоже поминутно пронзает судорога: неприятное, болезненно-тянущее ощущение, проходящее через тонкую плоть, кажется, насквозь.
Звезда, покрытая мутным, блекло-серебряным налетом, пытается разорвать зябко поежившиеся облака. Свет, едва ли ощутимый для глаза, режет бледную мякоть небосвода, пытаясь добраться до холодной земли, прикоснуться к черному лику, испещренному морщинами дорог и рек: глубокими, неизгладимыми изъянами на некогда совершенном обличии.
Черная материя капюшона вздрагивает: сначала его полы касается порыв ветра: какого-то теплого, вязкого, словно смола, что выступает на асфальте в адски жаркий полдень; затем мягкая ткань прогибается под заметно ощутимым ударом, идущим сверху. Первый кусочек сизого неба формируется в длинную, похожую на шарик ртути, каплю, чтобы через мгновение исчезнуть, впитавшись в пересечение волокон, сродниться с синтетическим материалом, а затем незаметно испариться, чтобы снова превратиться в часть неба, стать дождем и падать, падать вниз, вбиваясь в чьи-то тела, кожу, волосы, одежду, растворяясь на губах в сладком поцелуе, смешиваясь со слюной или соленостью слез.
Безмолвие момента нарушает одинокий, мучительно-пронзительный, словно стон потерянных душ, крик испуганной птицы. Спустя маленькую вечность к ней присоединяется второй, - и вот уже мир переполнен стонами и воплями целой стаи рвущегося в облака одиночества. Вороны. Жуткие черные твари с глянцевым оперением, укрытым порослью дождя. Серебро неба: прозрачное, водянистое, - невидимыми нитями пронзает воздух, неровными стежками ложась под ударами сильных крыльев.
Он прищуривается, напрягая зрение, пытаясь сквозь рябь неспокойного неба увидеть источник бередящего душу страха. Но небо пустое, приглушенно сияющее неизвестным доселе светом, рожденным далекой звездой, что так манит, притягивает, завораживает…
Крик. Стон воздуха, разбитого ударом крыла. Ртутный дождь – холодом на смуглой коже лица. Оседает. Зажмуривается. Он. Рефлекторно. Вовремя. Потому что в это самое мгновение звезда, что все это время представляя собой единственный его интерес, вздрагивает, словно от коснувшегося ее сквозняка, расширяется, заполняя собой едва ли не весь небосвод и взрывается. Молоком света. Разливается: бурным, неудержимым потоком, превращая небесное пепелище в бездонную пустошь.
До него доносятся новые крики. Но не птицы это кричат, а объятие пожаром ужаса люди.
Движение ресниц: он силиться открыть глаза, но даже тонкой, с волосок, полоски ледяного света хватает, чтобы вырвать из его груди пронзительный крик боли. Ему кажется, что кто-то незримый стальным лезвием небезопасной бритвы проводит по роговицам, разрезая их на две неравные дольки. На веках выступает горячая жидкость. Ресницы тут же впитывают ее, не давая скатиться по щекам, смешиваясь с дождем и снежной пылью.
Ему страшно. Он боится, что это – кровь.
Пронзенный болью и страхом, он невольно опускается на асфальтовую, неживую землю, подносит укутанные дрожью пальцы к глазам… Ощущает, как мечутся под тонкой завесой век глазные яблоки. В пальцах страха больше, чем в груди, задыхающейся от переизбытка воздуха: слишком часто вдыхает, слишком часто забывая выдыхать.
Касание. Влага обволакивает кожу, пролезая в щелки узоров на скованных нечувствительностью подушечках. Под полумесяцы ногтей тоже набегает немного с ресниц. Чего-то. Там застывает, стремительно остывая.
Чуть ниже, движением вправо он переносит руку к подрагивающим ноздрям, которые силятся уловить сладковато-приторный запах. Но нет – только дождь источает свой едва ощутимый аромат. Пальцы не пахнут кровью. Пальцы пахнут кожей и небом, снегом и пеплом. Пальцы ничем не пахнут.
- Така!
Знакомое имя, произнесенное знакомым голосом, выдергивает из оцепенения, вызванного всплеском ужаса.
- Така!!! – уже ближе. – Така!!! – совсем рядом.
Свет, бьющий даже сквозь красноватый полумрак опущенных век, начинает меркнуть, так, если бы кто-то набросил на его источник черный тюль.
- Така, ты слышишь меня? – встревоженный не то шепот, не то крик заставляет открыть глаза, забыв про страх ослепнуть. Первое и единственное, что он видит – большие, широко расставленные глаза, подведенные тонкой линией ресниц. Черные от природы, сейчас они покрыты гальваническим налетом металлического пепла, скатавшегося в шарики, напоминающие дождь, но им не являющиеся.
Первая мысль, рожденная в объятом паническим ужасом сознании, – вопрос: «Кто ты?». Вторая – озарением: «Я его знаю!». Третья: «Рёске…». Имя, родное до боли в левой, медленно немеющей части грудной клетки.
Друг.
Близкий.
Единственный.
- Така, шевелись! – Приказ-мольба или просьба: не разберешь. Шепот или крик, хрип или стон – все едино, все смешалось. Главное, твердит сознание, подчиниться, послушаться и просто двигаться. Куда-то. Потому что остаться на месте – значит сгореть в молочном свете взорвавшейся звезды. Там, над головой – белый огонь, который вот-вот перекинется на черную землю, стирая ее в пепел.

Чернота бывает разной. Есть чернота спокойная, теплая, мягкая. Она дышит. Но дыхание ее спертое, временами – гнилостное. Словно склоняешься над развороченной могильной плитой, и тебе в лицо бьет смрадный, густой воздух из темных ее глубин.
Есть чернота жидкая, полупрозрачная. Она такая вся водянистая и отблескивает синевой. Она свежа, как бывает свеж воздух после летней грозы.
Есть чернота вязкая, смолянистая, словно патока или янтарь в пору его рождения на стволах вековых деревьях где-то в далеких лесах прошлого. Такая чернота отливает золотом. Такая чернота бывает под уличными фонарями. В ней любят купаться насекомые – целые рои мошкары, назойливо пищащей и вызывающей желание обойти ее стороной.
А есть чернота горячая, как парное молоко, как кровавые потеки, бороздящие кожу в первые мгновения после того, как кровь прольется. Такая чернота источает приторный, порой – рвотный запах, в послевкусии своем напоминающий дыхание роз в послеполуденною пору, когда бархатных лепестков касается тень вечерних сумерек. Она тут же окрашивается в багрянец, словно пылью покрывается, тяжелея, опускаясь все ниже и ниже, забиваясь в самые потаенные уголочки, где царит такая чернота, что и описать ее невозможно. Она напоминает логово паука: темная, воронкообразная пещера, хранящая в своих глубинах страх на толстых, укрытых ворсом ногах. Лишь изредка такая чернота приходит в движение. Она вспыхивает алыми бликами, отражаясь от стеклянной поверхности множества искривленных зеркал. Глаза черной твари пристально всматриваются тебе в лицо, а ты и не подозреваешь об этом. Она выжидает, она прислушивается к своему внутреннему голосу-повелителю – инстинкту. Она анализирует тебя, хоть и по-своему. Ты для нее – или источник опасности, или энергии. Враг или пища.
Вот такой черноты стоит бояться. Черноты, которая смотрит тебе вслед.

Первым, что ты помнишь, есть чернота, состоит из черноты и несет черноту в себе. Чернота, которую ты видел перед тем, как вспыхнули фонари у тебя над головой, засыпая мир битыми стеклами и жидким золотом оборванных электропроводов.
Но поначалу ты не помнишь, чем именно является эта чернота. Лишь спустя мгновение или их совокупность, в сознании всплывает образ создания, что есть источник черноты в подернутой болью памяти. Излом улыбки встает перед глазами так же отчетливо, как изборожденный морщинами трещин асфальт, щекой к которому ты прижимаешься. Твое тело успело сродниться с побитой, искореженной землей, настолько, что даже минимальное движение вызывает боль в каждом члене. Онемение покалывает кожу рук и ног, грудь даже сквозь одежду ощущает холод и остроту стекол и осколков еще чего-то, вывернутого из земли или на нее брошенного сильными толчками, всколыхнувшими ее глубины.
Ты напрягаешь зрение и память, но видишь лишь расплывчатые образы, нащупываешь обрывки воспоминаний, но и те ускользают из нематериальных твоих рук, словно концы шелковой ленты – гладкой и холодной.
Ты огромным физическим усилием поворачиваешь голову, украшая тонкую кожу щеки неглубокими, но уже кровоточащими царапинами и осматриваешься по сторонам.
Чернота сейчас душная и смрадная, хоть ты и помнишь, что ночь эта застыла в середине марта. Но все: и земля под толстым слоем асфальтовой дороги, и вязкость воздуха, и тяжесть неба где-то над твоим распростертым телом, – все дышит теплом: могильным, мертвым, как дышит разлагающаяся плоть мертвеца в тесной, обитой атласом коробке из лакированного дерева. Этот воздух, он забивается тебе в легкие, он царапает в горле, так, что ты ощущаешь металлический привкус на языке. Он обволакивает полость рта, смешиваясь с вязкой слюной, сглотнуть которую тяжелее, чем заставить тело слушаться команд мозга.
«Сядь!», - беззвучным криком ты пытаешься заставить самого себя повиноваться, но тело отказывается это делать, еще сильнее прижимаясь к битым стеклам, срастаясь с ними, пуская незримые корни в широкие зевы трещин. Те, кажется, ухмыляются бурому небу, твоему непослушанию и далекому крику одиночества: где-то в затхлой черноте притаилась старая как мир птица, мудрые глаз которой созерцают на тебя с высоты своих лет.
С неба в дикой тишине срывается тяжелая, черная капля. Она стремительно приближается к сверкающей земле, чтобы беззвучно разбиться, приглашая еще мириады таких же немых самоубийц присоединиться к себе. Начинается дождь. Все знают, что дождь не может идти вечно, но он раз за разом хочет с этим поспорить, растягивая свою монотонную песнь на долгие-долгие мгновения.
Ты приподнимаешься еще немного, уже мокрый и холодный от дождя. Но дождь, он теплый, и от этого контраста твоя кожа покрывается мурашками. Становится холоднее, нежели если б с неба срывалась ледяная влага. Холодное с холодным кажется горячим. Холодное и горячее – диссонанс, вызывающий отторжение, дрожь в теле.
Ты переваливаешься на бок, притягиваешь сведенные судорогой ноги к тяжело вздымающейся груди и пытаешься согреться, укрыться от небесных слез, утопить свое тело в им же источаемом тепле. Но это не помогает. Дождь становится лишь горячее. Кажется, что кто-то перепутал краны и пустил кипяток.
Сквозь слипшиеся ресницы и жгучие, язвящие укусы ты видишь, как набухает небо, как вздымается тухлая чернота, угрожая взорваться просто тебе в лицо…
- Эй, парень: ты как? – Низкий голос с хрипотцой кажется знакомым. Он отвлекает от мыслей о небе, плюющем тебе в лицо горячую слюну дождя. Ты переводишь взгляд, пытаясь в буром сумраке разглядеть того, чье тепло ты ощущаешь совсем рядом со своей мокрой курткой.
- Я… - силишься и произносишь ты совсем тихо, одним движением нижней губы, с которой в рот скатывается капля кипятка. Она безвкусная, но спустя миг кончик языка начинает жечь от ядовитой горечи: словно кто-то влил в тебя стакан крепкой полынной настойки на спирту.
- Жив и славно, - не дает договорить хриплый голос, а за секунду из темноты выплывает бледное пятно человеческого лица: крупный нос, длинный рот с одинаковыми по толщине губами и глаза, наружные уголки которых вздернуты к вискам так высоко, что кажется – принадлежат они не человеческому существу. Линии бровей потеряны под темным навесом челки, рваные пряди которой отбрасывают густые тени, кажущиеся живыми от непрестанного движения. Дождь стекает по волосам, заостряя их концы на манер птичьих когтей. И словно в насмешку из темноты вновь доносится вскрик одинокого ворона.
Вы оба вздрагиваете: ты – от ужаса и озноба, он – от неожиданности и боли: ты с силой впиваешься в его руку, инстинктивно нащупанную во мраке, и сжимаешь, сжимаешь ее, норовя разорвать скользкую кожу в кровь. Ты этого даже хочешь, пожалуй. Кровь согреет тебя, и ты перестанешь трястись так, словно сквозь тебя проходит линия электропередачи.
- Чокнулся?! – он вырывает руку, но твои ногти оставляют на ней красновато-черные следы.
Ты ловишь себя на том, что невольно киваешь в ответ на вопрос, который мог бы остаться риторическим. Киваешь утвердительно. Ты не уверен в себе, ты не уверен в парне с нечеловеческим разрезом глаз, ты не уверен в черноте, ты даже не уверен в том, что ворон где-то в запредельно высоком небе – это ворон, а не крик твоей собственной души, которая бьется, бьется от страха в тесной клетке твоей груди.

Юу боится спать. Потому что сон – один и тот же кошмар, - преданно следует за ним в мир сновидений каждую ночь, терзая утомленное сознание, не давая возможности забыться, отрешиться от проблем и тягот бодрствования.
Когда его голова касается подушки, а веки тяжело опускаются на пылающие усталостью глаза, губы мужчины подрагивают: он немо говорит с чернотой потолка… словами молитвы. Таким способом он пытается убежать, так он надеется отрешиться от всего, погрузиться в полное ничто и там, наконец, найти желанный покой. Хотя бы на несколько бесконечно-дорогих часов. Сон – великая ценность для того, кто его лишен. Юу как никто другой понимает это. Но чья-то злая воля лишает его этой благодати, заставляя раз за разом просыпаться от собственного не озвученного крика. Ужас и отчаяние вонзаются в его плоть с тем же упорством, что и кошмарные видения – в эфемерную субстанцию сознания. Мозг, порой, перестает отделять сон от реальности, отчего каждое последующее пробуждение вызывает шок и поистине невыносимое страдание. Физическое и душевное. Страшный коктейль, выпив залпом который, ты можешь больше никогда не проснуться. Или не уснуть, что для Юу еще ужасней и мучительней любой из смертей.
Первоначально сон его, тот самый кошмар, поселившийся в темном, очень укромном уголке его сознания, был лишен конкретной формы и содержания. Смутные, спутанные в неплотный клубок образы, рваные сюжетные линии, размытые пятна незнакомых лиц, на которые Юу смотрит так, словно между ними – запыленное стекло витрины той бакалейной лавки, где он каждое утро покупает свой обед, есть который он, в прочем, не собирается. Но постепенно, с каждым новым пробуждением, в памяти мужчины отпечатываются все более и более конкретные детали, структура повествования выстраивается в одну логическую цепочку, слайд-шоу путем монтажа превращается в кинопленку, на которую записываются все новые и новые сюжетные ходы, после чего созданный короткометражный фильм прокручивается перед единственным зрителем.
Юу рад бы никогда в жизни не видеть того, что показывает ему его же воображение. Сцены конца света настолько пугающе-реалистичны, а создание с черными провалами глаз говорит так убедительно, что мужчина постепенно начинает задаваться вопросом: «А сон ли это?». Вдруг все, что творится внутри его черепной коробки, – злая шутка Создателя? Вдруг он видит то, что неподвластно обычным смертным, вдруг он – уникальное существо? Вдруг… урод? Мало ли таких? История и свидетельства очевидцев утверждает об обратном. Не сотни тысяч, но десятки одаренных кем-то (или чем-то) такой штукой, как ясновидение, телепатия и прочая сверхъестественная хрень, о которой любят рассуждать всякие фрики. Нечто, не поддающееся анализу и не имеющее под собой научного основания.
Юу, в виду некоторых своих воззрений и убеждений, до последнего отказывается в это верить, но упорство, с которым незнакомец с черными глазами проникает в замкнутое пространство его подсознания, составляя мужчине компанию в месте, где он должен наслаждаться безграничным господством одиночества, заставляют его пересмотреть то, во что он верит годами. Верил. Всему приходит конец. Даже тому, что корнями врастает в бесцветные пустоши души, дает всходы и сквозь серую мякоть мозгового вещества проникает в сознание, чтобы там сбросить бремя урожая: обильного, какими бывают дожди в период муссонов, столь же тяжкого, но в то же самое время – такого желанного.
Юу начинает медленно проникаться непонятной тарабарщиной, на которой говорит незнакомец из снов. Слова, исковерканный смысл которых, однако, понятен мужчине, эхом разносятся в его голове, заставляя, порой, думать о них ночи напролет, пока рассвет не оближет холодный сахар оконного стекла. Но и даже когда в мир Юу приходит утро с его проблемами и заботами, даже тогда, когда он без остатка погружается в монотонное течение будней и мимолетных выходных, даже тогда мужчина не перестает думать о том, что шепчет ему по ночам черноглазый: «…ончеван ьтунсу или уцинарг зереч итйереп: робыв ьтсе ябет У. ястинемзи рим янд ирт зереЧ».
ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ МИР ИЗМЕНИТСЯ. У ТЕБЯ ЕСТЬ ВЫБОР: ПЕРЕЙТИ ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ ИЛИ УСНУТЬ НАВЕЧНО.
По мнению Юу, в данной ситуации выбора как такового и нет. Он знает, что сделает шаг вперед, переступит через границу, о которой неустанно твердит существо из ночных видений, даже если границе этой имя «Смерть». Рано или поздно, считает Юу, все мы окажемся за чертой, оставив по себе лишь следы на пыльной дороге, идущей сквозь нашу жизнь. Путь этот извилист и неровен; испещренный множеством выбоин, укрытый коварными невидимыми холмиками, он норовит сломать нас, затормозить наше движение вперед. Но каким бы сложным он ни был, в любом случае конец у него один - тупик. Стена серого монолитного камня с выщербленным на нем именем. А за ним – лишь огромная черная точка: словно клякса, которой не коснулись промокашкой.
Вот таким рисуется Юу исход любой истории, вот такой видится ему граница, перейти через которую ему предлагает парень из кошмара. Вот почему Юу так мало спит, вот почему он считает дни: один, второй, третий…Множество листов календаря с крохотными пометками на загнутых уголках. Красным маркером. Мягким карандашом. Синей шариковой ручкой. Всем, что попадется под руку, уже привычно дрожащую от нервного расстройства, страдать которым Юу начал спустя месяц бессонницы и ожидания того самого третьего дня, который должен изменить его мир. Но мир упорно остается прежним, вгоняя мужчину в состояние, выбраться из которого с каждым новым витком минутной стрелки недорогих наручных часов становится все сложнее и сложнее. Мир меняется. Но только для Юу – он медленно сходит с ума…

Небо опухает, наливаясь влагой словно рана – тяжелым, вонючим гноем.
Бегает Така быстро. Так быстро, что порой его тело не поспевает за ногами, и парень неуклюже падает, сдирая ладони и колени под плотной тканью брюк в кровь. Крови не много (обычно), но кожа саднит, вызывая всякого рода неприятные ощущения и ассоциации. С чем они связаны, Така сказать не может, но они есть, они бередят его сознание не хуже толстых волокон материи, что при каждом движении любовно издеваются над крохотными, но бесчисленными ранками на его теле.
Така бы рад бежать медленнее, рад бы не падать через каждую дюжину шагов, обозначенных метрами преодолеваемого им пути. Но он боится не успеть за Рёске, который, подстрекаемый страхом, бежит еще быстрее, но не падает, ибо у него с вестибулярным аппаратом все в порядке, в отличии от его друга, вечно путающегося в собственных ногах.
Така немного этому удивлен. Нет-нет, не тому, что Рёске еще ни разу не споткнулся на выщербленной временем, плохими погодными условиями да небрежным отношением муниципалитета дороге. Он удивляется своей неловкости: раньше за ним такого не наблюдалось. Танцор с даром от Бога, он всю жизнь прекрасно владел собственным телом, но в минуту, когда это стало жизненно важной необходимостью, - вдруг утратил все свои навыки и врожденные инстинкты. Осталось лишь неуклюжее, какое-то чужое, словно сломленное в нескольких местах тело марионетки с подрезанными ниточками, за которые незримому кукловоду иной раз было лень подергать. И поэтому Така, изумленный не столько событиями, заставившими его бежать, сломя голову, сколько собственной, неведомо откуда взявшейся, физической ущербностью, продолжает падать, орошая снег, замешанный на грязи, пронзительно-яркой, мерцающе-густой чернотой крови.
Они бегут долго. Достаточно, чтобы легкие превратились в густое, разрываемое болью и вязким кашлем, месиво, чтобы сердце стало клапаном, не дающим стремительному, даже яростному напору крови разбить плотину телесной оболочки и хлынуть из глаз, забитых снегом, из ушей, забитых шумом, из ноздрей, забитых холодом и небом. Конвульсии, эхом отдающиеся от стенок грудной клетки, не дают Таке умереть прямо здесь и сейчас: упасть, в очередной раз споткнувшись на снегу, ударить землю собственным телом, весящим настолько мало, что она [земля] даже не заметит этой смехотворной пощечины, в последний раз дать мышцам содрогнуться и замереть в объятиях холода. Уже – навеки.
Но Така не любит проигрывать. Он – не умеет сдаваться. Он – жаден до жизни, поэтому бежит вперед, заставляя и собственное сердце делать то же самое.
Страх, толкающий вперед, превращается в подобие допинга, усиливая физическую выносливость и моральную стойкость, которую по силам сломать действительности, всей своей ужасающе-красочной мрачностью развернувшейся перед мчавшимися сквозь нее молодыми людьми.
Така не замечает, как догоняет, ровняется, а спустя мгновение – и вовсе перегоняет своего друга. Но Рёске, все это время ведущий молодого человека за собой, неожиданно останавливается и заставляет Таку проделать то же самое. Силой. Цепкой хваткой худых, словно лишенных плоти, пальцев на не менее худом, но жилистом запястье друга.
Крохотное и изящное в своей хрупкости (словно у мальчика, только вступившего в пору полового созревания) тело парня в давно утративший счет раз теряет опору и практически падает наземь. Лишь крепкие руки Рёске дают ему опору, и Така рывком выравнивает равновесие, резко оборачивается, готовый высказать другу все, что о том думает, но слова так и застывают на самом кончике его языка, смешиваются со слюной и горьковатым комком застревают в горле, спаянном новым, еще более сильным поражением. Огромные черные глаза из-под челки цвета жженой умбры с оттенком оранжевого марса впиваются взглядом в небо.
Небо не перестает удивлять. Нет – ужасать. Оно словно изливает на землю ликвидный, первобытный страх. Страх неизведанного, непознанного. Дремлющие глубоко в нас инстинкты в такие мгновения поднимают свои полусонные головы, раздирают слипшиеся веки и стремительно расширяющимися зрачками впитывают ту горькую квинтэссенцию ужасов, которыми полнится мир, лишенный логических объяснений. Мир, который не может их дать. Да ничто в нем не может их дать! Ибо то, что сейчас разворачивается над головами человечества, пришло извне. Оно нисходит с неба медленной поступью, излучая бледный, болезненный свет, словно кожа мертвеца в первые часы после упокоения.
Страх туманом окутывает замершие в его промерзло-теплом лоне тела двух молодых людей, не давая им возможности сбросить тяжелые, килограммовые оковы оцепенения.
Сияние извне смешивается с молоком дождя и граммами тумана, опускаясь все ниже и ниже. Ближе к земле.
Така кожей онемевшего лица ощущает замогильный холод, сопровождающий изрыгаемое небом сияние. В нем нет привычного ледяного покалывания полной луны, резкой, словно от тонкого лезвия бритвы, боли звездного света; нет жара (желтого, красного или белого – в зависимости от времени года), которым пышет Солнце. В нем нет ничего. Ничего знакомого. Одно лишь мертвое, пепельно-блеклое свечение, пронзенное до глубин своих запредельным черным холодом, что страшнее самого страшного – Смерти.